облако тэгов
11. В рубрике “Publicystyka” напечатано интервью, которое польская писательница, переводчица и издательница Анна Бжезиньская/Anna Brzezińska взяла у польского писателя Яцека Комуды/Jacek Komuda. Интервью носит название:
Анна Бжезиньская: «Грабили безбожно; счастлив был тот, с кого нательной рубахи не сорвали. И неслыханные зверства над сдавшимися чинили, убивая их, распятых, варварским обычаем ударом по голове, а убитым немилосердно головы с руками да ногами отсекали, поочередно сбрасывая их в Москва-реку» -- так описывает свидетель резни поляков после гибели первого Дмитрия Самозванца. Не хотели они нас там. Тем временем четыреста лет спустя Яцек Комуда вновь идет на Москву. Почему?
Яцек Комуда: Почему старцы, провозглашенные пророками польского кино и литературы, беспрестанно мучают нас катастрофами, польской анархией, коммунизмом и Катынью? Почему вся нынешняя мейнстримная историческая литература говорит только о том, что была война, толстые немцы приехали на большом танке и поубивали евреев. А после войны пришли большевики и принялись убивать поляков. Беспрерывный коммунизм, моральное беспокойство, служба безопасности и рабство. Если не верите, загляните на полки в книжных магазинах. Вот, пожалуйста, Анджей Барт «Фабрика мухоловок» (Andrzej Bart “Fabryka Muchołapek”). Снова война, лодзинское гетто, фиктивный суд над Хаимом Румковском, главой юденрата.
Рядом – Веслав Мысливский «Трактат о лущении фасоли» (Wesław Myśliwski “Traktat o łuskaniu fasoli”). Монолог о жизни в оккупации, затем при коммунизме. Смотри выше.
И другие исторические романы приносят разочарование. Возьмем, к примеру, «Условие» Евстахия Рыльского (Eustachi Rylski “Warunek”). Наполеоновская эпопея, великая армия, император, наступление на Москву, вот сейчас бабахнет бомба… И что? И ничего. Автор полностью провалился на реалиях. Читатель тянется к книге, ожидая увидеть великую эпоху и великого императора, и получает двух героев, перенесенных живьем из XX века, лишь облаченных в исторические мундиры. И готовых совершать поступки, противоречащие чести наполеоновских офицеров, чтобы доказать тезис Рыльского о том, что все ценности — пустой звук. Типичные тезисы для заблудшего человека, уничтоженного войной и коммунизмом.
Давайте заглянем в кинотеатры. Катынь. Генерал Нил (“General Nil”, 2009). Одни лишь истории неудач. О потере ценных, благородных людей, которых нам сегодня так не хватает. Но все равно о поражениях.
Потерянные поколения авторов потчуют нас литературой поражений и неудач. Почему они расцарапывают старые раны вместо того, чтобы строить новую систему ценностей, новое общество, новую Польшу? Почему они хотят нас деморализовать, унизить? Потому что были рождены при коммунизме? Потому что сотрудничали с секретной службой? Потому что они ни о чем другом писать не могут? Потому что они не знают ключа к истории Польши, рассказываемой в ХХ веке? И, возможно, просто потому, что Бог не доверил им чести поляков?
Пора уже кому-то помочь полякам почувствовать свою значимость и начать строить, а не разрушать. Так почему бы мне не взяться за благое дело восстановления старой Жечи Посполитой? Я питаю скромную надежду, что каждая из моих книг, в том числе и «Самозванец» (“Samozwaniec”), станет таким маленьким кирпичиком в этой огромной стене.
Анна Бжезиньская: Только вот орлы недолго реяли над Кремлем, и современники писали об этой экспедиции весьма горькие слова. «Кто-то сказал, что трудно говорить с брюхом, ушей не имеющим, ибо оно, когда голодное, никаких уговоров не слушает. Годились в поживу нашему брюху во славу ЕКМ и благодарности Родине, кошки, собаки, крысы и мыши, а потом их шкуры, прошлогодние, червивые и разлезшиеся, седельная кожа, лучные тетивы-жилы, пергаменты, воски, травы и сорняки всякие, какие только земля рождает, а потом, когда снег и это немилосердно забрал, тертое дерево, мелкорубленное сено и все другое, чем только обмануть желудок можно» -- пишет в 1612 году Мозырский хорунжий Юзеф Будзило, защитник Кремля. Это были мужественные и упорные люди, но должна ли быть им благодарна Отчизна? Что изменила московская авантюра в Жечи Посполитой?
Яцек Комуда: Польские орлы реяли над Москвой дольше, чем в 1812 году -- императорские. Два года, пока в Москве стоял польский гарнизон, это было время, когда Россия находилась в западном мире. Как это ни странно, но уже в XVI веке в Великом княжестве Московском функционировали механизмы, которые позже были введены Сталином и коммунистами. Без царской грамоты сменить место жительства было невозможно, а иностранцам и купцам приходилось иметь специальные охранные листы (glejty), чтобы после пересечения границы их не бросили в застенок.
Когда такой купец приезжал, например, в Москву, ему приходилось жить в специально построенном Купеческом дворе, чтобы не предоставлять ему возможности разговаривать с простыми москвичами. Удивительно, не так ли? Это как если бы польский купец, приехав, скажем, в Роттердам или Вену, не мог там зайти в трактир и поговорить с местными жителями о торговле и политике.
Когда выезжало за границу московское посольство, слугам запрещалось разговаривать с поляками или литвинами, потому что иногда лишь половина из них возвращалась в Москву. Вам это ничего не напоминает? Можно ли было поехать в СССР во время сталинской диктатуры и позже? Даже с паспортом? Разрешалось ли свободно передвигаться из города в город?
Великий князь Московский Иван Грозный еще в XVI веке изобрел тоталитарный метод управления обществом, практику изгнания и коллективную ответственность. Царь часто вырезал боярские семьи под корень, когда обнаруживалось, что один из членов семьи входил в состав заговорщиков против него.
Дмитрий Самозванец -- первый, ибо второй был лишь марионеткой в руках поляков – пытался демонтировать эту систему и открыть Россию миру. Сто лет спустя Петр Первый сблизил Россию с Европой, но систему не изменил. Дмитрий пытался освободить россиян от всемогущей власти царя. Открыть границы, пригласить купцов, учёных, художников. Основать учебные заведения -- коллегии. Хотя бы ради одной этой попытки создать мост между Жечью Посполитой и Москвой стоило в 1604 году присоединиться к его армии.
Анна Бжезиньская: Фактически шляхетные сторонники Дмитрия описывают Москву как цивилизационный рубеж, «Варварию» – страну без писаного закона, без гарантированной свободы, без благородных обычаев и, наконец, без чести. Откуда брались эти мнения?
Яцек Комуда: В Москве начала XVII века не было ничего привлекательного для Жечи Посполитой, даже сегодня она может только пугать своей жестокой силой. В польской литературе до сих пор сохраняется миф о великой русской культуре и литературе, превосходящей нашу. Это касается прежде всего XIX века, когда в России создавались поистине ценные и потрясающие литература и искусство. Я склоняю в поклоне голову перед Тургеневым и Чеховым.
Однако и в XVI, и в XVII, и даже в XVIII веках Москва была черной дырой. Россиянам запрещалось ввозить книги из-за границы, а в стране допускалось распространение только книг церковной литературы и журналов, одобренных царем. Поэзия и проза сложились лишь в конце царствования Екатерины II. Кто-то скажет, что я русофоб. Покажите мне русский эквивалент Яна Кохановского в середине XVI века. Или, может быть, Рея или даже Шимоновица? До разборов трудно было найти в России хотя бы кого-то вроде ксендза Китовича, поскольку большинство описаний обычаев московской культуры вышло из-под пера иностранцев.
Анна Бжезиньская: С этой точки зрения ты верно отражаешь душевное состояние поляков начала XVII века, которые не знали, что русские заново переводят Аристотеля и Платона, комментируют импонирующего дворянству Цицерона; что Иван IV — внимательный читатель Макиавелли. Если говорить об обычаях времен смуты, «Дневник» Ивана Семенова содержит принципиально глубокие, также этические, размышления о сущности власти и властителя — его взгляды на опричнину во многом совпадают с твоими. Чуть позже Григорий Котошихин – безусловно по шведскому заказу -- составил подробное описание Москвы. Я не берусь решать, лучше или хуже стихи Симеона Полоцкого, чем стихи польских поэтов эпохи барокко, но это факт, что русское искусство и литература развивались быстрыми темпами, и под миф о культурной изоляции России теперь сильно подкапываются историки. Что не меняет того факта, что дворянство остро чувствовало инаковость своего политического и культурного идеала – и бунтовало изо всех сил.
Яцек Комуда: Под миф об изоляции подкапываются российские историки, которые хотят любой ценой доказать, насколько великой была Россия, насколько она была культурной и вообще -- центром Европы. «… твою мать!», только туда и было куда ехать, пан Кохановский. Только не забудь про охранный лист, потому что без него «нельзя», тут же в кутузку посадят.
Как раз поэзия Симеона Полоцкого и есть примером того, как Димитриады (Dymitriady) разрушили стену, отделяющую Москву от Европы. Как никак автор этих стихов родился в Полоцке, на территории Жечи Посполитой, и даже тогда, когда переехал в Москву, до конца жизни черпал вдохновение из польской литературы, копируя, например, «Псалтырь Давидов» Кохановского или ставя польский язык на один уровень с греческим.
Я думаю, что московские обычаи и грубость не вызывали бы такого осмеяния поляками, если бы тогдашняя московская культура, направлявшаяся царской пропагандой, не была такой ксенофобной. Между тем отстававшие от Европы москали считали себя единственными правоверными христианами, а царя — величайшим и могущественнейшим правителем в мире. Трудно поэтому удивляться язвительным отзывам поляков, которые на месте знакомились с московскими порядками.
Анна Бжезиньская: А россияне впадали в бешенство, глядя на шляхтичей, который с саблями на боку перлись в храмы. Вот точно. Ты творишь образ живого воплощения военного сарматизма, подкручивающего ус, с кубком в руке и верной сабелькой на боку, в то же время высматривающего личную выгоду. Между тем в дворянской литературе преобладает модель помещика, богобоязненно сидящего в свой усадьбе и не рвущегося в бой. Таких у тебя что-то не видно. Так какими же были наши предки-сарматы?
Яцек Комуда: Обученный и опытный в военном деле поляк возбуждал страх даже в плену. Станислав Немоевский пишет в дневнике, что после падения Дмитрия Самозванца его отправили в глубь России в качестве пленника. Москали как огня боялись повстанцев. А когда доходило до ссоры, от одного поляка, вооружённого саблей, они бежали дюжинами.
Я не буду утруждать себя спором с коммунистическими бреднями о том, что шляхта не хотела воевать, не желала платить налоги. Пусть за меня ответят статистика и финансово-военные расчеты. Шляхта не любила воевать? Откуда же тогда брались армии, выставлявшиеся Жечью Посполитой в XVII веке? Эти 22 000 всадников и пехотинцев под Смоленском в 1633 году, не считая частей, оставленных для защиты Украины от татар. Эти 31 330 конников и пехотинцев да вдобавок около 30 000 ополченцев посполитого рушения, выставленных на войну с казаками в 1651 году? Откуда взялись эти 44 750 человек, по переписи от 1 августа, призванных для ведения войны против Турции в 1683 году. Сравнивая эти военные силы с армиями Тридцатилетней войны, мы видим, что армии Жечи Посполитой были столь же многочисленны, как армии Швеции или императора. Давайте возьмем ситуацию в Брайтенфельде, где Густав Адольф, король Швеции, имел в своем распоряжении 39 900 воинов объединенных шведско-саксонских войск против 32 000 воинов имперских войск. Или Лютцен, где тот же Густав командовал 18 000 человек, а его противник, Альбрехт фон Валленштейн, имел под своим командованием 22 000 кавалеристов и пехотинцев.
Где же тут пацифизм, ведь процент польского дворянства в армии тогдашней Жечи Посполитой был гораздо выше, чем в Западной Европе? Возьмем коронный расчет за август 1683 года. Из 27 тысяч воинов (не считая частных воинских образований) 14 000 это кавалерия, состоящая практически целиком из дворян (гусарские, панцерные и легкие хоругви). Во второй части армии, драгунах и пехоте, численностью около 13 000 человек, участие дворянства также могло быть значительным. Они составляли не менее 10%, потому что все полковые штабы (малые и большие примапланы) состояли из дворян и иностранцев (обычно тоже дворян). У драгун процент братьев-панов был еще выше, потому что туда вступала голытьба, думаю, что можно принять, что их было даже 20%. Да еще надо учесть и то панство, которое служило в полках иностранного строя – около 2000 человек. То есть 15 000 воинов благородного происхождения на 27 000 войска. Значительно выше половины личного состава. Покажи мне подобную армию в Европе.
Анна Бжезиньская: Это не меняет того факта, что помещичий идеал и миф о мирном существовании в собственной поместье очень силен, и все же, как видно из твоих книг, модель воинской шляхты оказывается более привлекательной. Почему?
Яцек Комуда: Потому что война в XVII веке была жестокой и красивой, как негодная, но привлекательная женщина, в чем я сам убедился, участвуя в сегодняшних реконструкциях исторических военных действий. Я начинаю понимать таких людей, как Кшиштоф Арцишевский, Иероним Кристиан Хольстен и кавалер Д'Артаньян. Они жили войной, ради войны, чести и фантазии. Говоря сегодняшним языком, они были наркотически зависимыми от адреналина и опасности. Нужно помнить, что война XVII века, хотя и была жестокой по отношению к гражданскому населению, на поле боя не была похожей ни на Первую, ни на Вторую мировые войны; она не была резней, в которой убивают всех без разбора и смысла. В XVII веке война была ремеслом наемников, профессиональных солдат, придерживавшихся определенных принципов, для которых честь стоила зачастую дороже золота. Есть что-то привлекательное в войне XVII века. Запах пороха поначалу кажется ужасным – кислым, отдающим серой, способным, кажется, прожечь дыры в одежде. Потом, когда человек к нему привыкает, он пахнет лучше самых ароматных духов, а рев пушек звучит как музыка.
Почти все польские авторы дневников XVII века были воинами. Ян Златоуст Пасек, Ян Одланицкий, Самюэль и Богуслав Маскевичи и многие другие. Еще долго после окончания боевых действий и расформирования войск они сохраняли связь и дружбу со своими ротмистрами и бывшими товарищами и, конечно же, отправляли своих сыновей в армию. Земледельческие идеалы расцветали в них в старости, когда они поселялись в своих имениях, ведя мирную жизнь, а в армии их сменяли сыновья.
Анна Бжезиньская: Сарматизм умер мрачной смертью, превратившись в истории литературы XIX века в страшилку и карикатуру на пьяного и дремучего худородного шляхтича, падавшего лицом в грязь перед магнатом и готового за горсть злотых от иностранца сорвать любой из сеймов. А между тем это фактически единственное оригинальное культурное образование, созданное на территории Жечи Посполитой Многих Народов. Чем он все еще привлекает -- читателей, членов братств, любителей исторических реконструкций?
Яцек Комуда: Потому что он самый красивый, хотя был разрушен и коммунизмом, и историками XIX века, писавшими под давлением распада Жечи Посполитой. Кем же нам быть, если не сарматами? Коммунизм превратил значительную часть польского общества в хамов – худших нежели крестьяне XVII века, в людей без чувства общности и общей ответственности за страну. Он уничтожил интеллектуальную элиту – уже не дворянскую в предвоенное время, но исходившую из сарматских образцов. О какой элите мы можем сегодня говорить? О новоявленных нуворишах-хамах? О лжецах и политиках-пройдохах? Нет! В Польше будет создана новая элита, опирающаяся непосредственно на традиции дворянства, которая, будем надеяться, со временем придет ко власти.
